Юность сама по себе есть уже поэзия жизни, и в юности каждый бывает лучше, нежели в остальное время жизни.
Когда погружаешься в тишину и покой, вспоминаешь даже то, что забыто за давностью лет.
Линия, разделяющий людей (не чуть музыкантов) по их отношению к джазу, безмерно прост: они либо чувствуют его, либо нет. Либо фурор, исступление, безоглядное передача себя во мощь джаза, либо абсолютная глухота к нему, импотентность на него отдаться. Третьего не судьба. Заставить это смак нельзя, поднатаскивать ему — нежелательно. Тут изначальное что-то заложено, природное.
Я знал больших музыкантов, чья эрудиция казалась мне всеобъемлющей. Прослушав джазовое сочинение, они могли профессионально точно описать его форму, тематизм, гармонию, полифонию и т. д. При всем при том лажовый радости от самой музыки они при этом не испытывали. Музыка толстых оставался для них ничего не выражающим набором звуков.
Но я встречал и нечто обратное. Джазовый музыкант с очень скромным эстетическим кругозором мог творить на сцене чудеса. Аж если нет и слышался ему вслед ревнивый кулуарный шепоток («самоучка!»), восторженной публике было что с горы, плешь грызть у сего музыканта рутинерский диплом или нет. Публика признавала в нем мастера, настоящего артиста, какой-никакой увлекал ее, заражал ни с чем не сравнимым «чувством джаза».
Это чувство проявляется рано, где-то в возрасте 10—11 лет, и, как правило, остается в человеке на всю житейское море, направляя его вкусы, симпатии и антипатии в музыке.
Мой «роман» с джазом равно как имеет свою историю. Думаю, что даже если бы в жизни моей не было встречи с джазом и я не полюбил его с детства — я, похоже, не стал бы музыкантом. Во всяком случае парки моя сложилась бы как-нибудь еще.
Как и многие мои сверстники, я впервинку услышал джаз в фильме «Серенада солнечной долины», где был заснят популярный в 40-х годах оркестр Глена Миллера. Нас, школьников, да и старших по возрасту людей, точка в точку околдовала стеб, звучавшая в этом фильме. Мы смотрели его по многу раз, упивались пленительными джазовыми звучаниями. Помню, как был я счастлив, когда-либо мне удалось променять за дюжину пластинок одну-единственную, на которой фортепьянист Алексюша Цфасман играл фантазию на темы из «Серенады солнечной долины». Пластинка была заигранная, треснутая, но все в равной мере филиа моя не имела границ! Сейчас это кажется наивным, опять-таки так оно было в то далекое время…
Мое нынешнее знание джаза, как и мои пристрастия, вероятно, субъективны, избирательны. Но иначе и быть не может. Я сужу о джазе прежде токмо насквозь призму той музыки, которую слышал и пережил, которая научила меня чему-то. В свое время я был увлечен оркестром Стена Кентона, мне импонировали его высокая композиторская умелость, глубина и перл создания фигура — качества, редкие в традиционном джазе. Восторгался я и композициями Гила Эванса, предназначенными часто для трубача Майлса Девиса. Мои багаж расширились и после знакомства с оркестром Теда Джонса и Мела Люиса. Много ценного я почерпнул в искусстве знаменитого «Модерн музыка толстых-квартета» и французского вокального ансамбля «Свингл Сингерс» — их я слышал на фестивале в Праге. На долгое время останутся в моей памяти встреча с прославленным джазовым пианистом Оскаром Питерсоном, на концерте которого в Дюссельдорфе мне довелось присутствовать, а опять же пение с участием Рея Чарльза и Лайонела Хэмптона.
В конечном счете, я услышал оркестрик Дюка Эллингтона во досуг его гастролей в нашей стране. Я испытал настоящее подрывание — мне явился музыка толстых в высшем проявлении, зажигательный, одушевленный, мудрый! Упоение моя, как музыканта, была ничуть не в меньшей мере, чем при знакомстве с симфонией Д. Шостаковича или «Весной священной» И. Стравинского.
Мы признательны таким подвижникам, как Вадимыч Людвиковский и Юрий Сеульский. Их деятельность, особенно в период 50—60-х годов, была мертвецки важной: они подняли на новичок ватерпас джазовое муза и исполнительство, под их крылом выросла много талантливых молодых музыкантов.
В 70—80-х годах выдвинулись новые артистические личности, предстали новые творческие явления. Не все из них знакомы мне, но то, что довелось восчувствовать за последнее время (например, трое Вячеслава Ганелина), внушает надежды. Мне приятно высоко оценить, что среди музыкантов, представляющих нашу страну на джазовых форумах, есть и замечательный картвельский контрабасист Тамаз Курашвили.
Я работаю главным образом в симфоническом жанре, пишу равно как музыку для театра и кино. Оглядываясь на свои сочинения, скажу, что нет у меня работ, пока то созвучие или песня, в которых — скорее всего неосознаваемо — не сказалось бы мое «ощущение джаза». Конечно, это не «чистый» музыка толстых со всеми его характерными свойствами, а вернее образ джаза, преломившийся в моем композиторском сознании.
Нет ни шиша странного в том, что начатки джаза и, шире, его эстетика проявляются в произведениях, не имеющих к джазу прямого отношения. Постоянно испытывая влияние различных видов музыки, музыка толстых, в свою цепочка, равно как воздействовал на них. Тут срабатывала, если так можно выразиться, оборотная связь. Сегодня звучания джаза имеется возможность услыхать в симфонии, балете, инструментальном концерте. Это уже безлюдно не удивляет. Это — одна из примет музыки наших дней.
Контакты
Русский ученый создал транзистор толщиной в 1 атом
Словенски му работи
Комментариев нет:
Отправить комментарий